Разделы: Литература

ТЕМА: Сатира и юмор в русской литературе, или Смех – лучшее лекарство.

• приобщить учащихся к восприятию сатиры и юмора, научить определять жанры сатирических и юмористических произведений;
• выявить средства, используемые автором для создания сатирического или юмористического произведения;
• эстетическое и нравственное воспитание обучащихся посредством высокохудожественных литературных произведений;
• психологически настроить на позитивное, т. е. создание хорошего настроения.

ОБОРУДОВАНИЕ: портреты Пушкина, Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Чехова, Зощенко; запись музыки И. С. Баха “Шутка”; иллюстрации-пародии; плакаты-эпиграфы; записи на доске.

Mens sana in corpore sano. (Здоровый дух в здоровом теле.)

Юмор – прекрасное здоровое качество.
М. Горький

Смеяться, право, не грешно
Над всем, что кажется смешно.
Н. Карамзин

Все жанры хороши, кроме скучного.
Вольтер

Делу время и потехе час.
Царь Алексей Михайлович

Смех часто бывает великим посредником в деле отличения истины от лжи.
В. Белинский

Смех есть радость, а по сему сам по себе – благо.
Спиноза

Звучит “Шутка”И. С. Баха. На фоне музыки исполняется стихотворение Андрея Дмитриева “Весна пришла”.

Весна пришла! Весна пришла!
И вся природа расцвела!
Повсюду расцвели цветы,
Деревья, клумбы и кусты,
А также крыши и мосты,
И переулки, и коты...
(Хоть, если честно говоря,
Коты цвели, конечно, зря).
Цветёт под вязом медный таз,
Цветёт в норе дикобраз,
И старый бабушкин сундук,
И старый дедушкин сюртук,
И старый стул, и старый стол,
И старый дедушка расцвёл.
Весна пришла! Весна пришла!
И вся природа расцвела!

Слово учителя: И у нас за окном весна. И ваши лица цветут прекрасными улыбками.

Сегодня у нас весёлый урок – “Смехопанорама”, где речь пойдёт о юморе и сатире как отдельной области литературы. Я предлагаю вам убедиться в том, что СМЕХ – лучшее лекарство, необходимое для нашего духовного здоровья, а по утверждению древних греков, – “Mens sana in corpore sano”, что означает: “Здоровый дух в здоровом теле”.

Девиз нашего урока:

Сегодня мы в стране,
Где радость и смех,
Где добрых улыбок
Хватит на всех!

• “Смех – лучшее лекарство”.
• “Тайна смеющихся слов”
• “Хемс, да и только!”
• “Пробежка” по “смешной” литературе.
• “Эпилог”

Некоторые древние мыслители считали, что человека можно определить как “животное, умеющее смеяться”. И, думается, в какой-то степени были правы, ибо не только умение ходить на двух ногах и трудовая деятельность выделяли людей из животного мира, помогли выжить и пройти через все мыслимые и немыслимые испытания многотысячелетней истории, но и способность смеяться. Потому-то умевшие рассмешить пользовались популярностью во все века и у всех народов.

Стихотворение В. Хлебникова “О, засмейтесь, смехачи”

– Какое слово взято за основу этого стихотворения?

– Что такое “смех”?

Говорят, что 1 минута смеха по своей “калорийности” заменяет стакан сметаны. Смейтесь – и будьте здоровы!

Давно замечен парадокс, что в кризисные, тяжёлые периоды истории, когда, казалось бы, опускаются руки, в литературе вдруг начинает громко о себе заявлять юмористическое направление. Возможно, в этом сказывается ещё не утерянное душевное здоровье человечества или христианская прапамять о том, что уныние – один из семи смертных грехов.

Юмор – жизнеутверждающая сила. Настоящий юмористический дар – редчайшая способность комически оценивать и тем самым разоблачать то или иное явление.

“Тайну смеющихся слов” знают очень немногие, поэтому юмор не стоит путать с пошлым зубоскальством, глумливым хохотом над всем подряд, доходящим до кощунства, что сегодня в избытке можно наблюдать на телеэкранах и в печати.

Юмор бывает разным: добродушным, печальным (“смех сквозь слёзы”), забавным (“смех до слёз”), интеллектуальным, грубым, жестоким, чёрным.

Когда-то давно, когда вас ещё не было на свете, в популярном спектакле “Любовь к трём апельсинам” Ленинградского театра миниатюр было дано такое определение смеха: “Смех бывает: идейный – безыдейный, оптимистический – пессимистический, нужный – ненужный, наш – не наш, иронический, саркастический, злопыхательский, заушательный, утробный, злобный и... от щекотки.”

– Что такое ЮМОР? (от английского Humor – настроение). Это мягкая форма комического, смех добродушный, не ставящий целью обличение человека, явления.

– Что такое САТИРА? (вид комического, наиболее беспощадно осмеивающий человеческое несовершенство, гневное, обличающее изображение пороков человека или общества).

– Для чего нужны юмористические и сатирические произведения?

Стихотворение-сценка Петра Синявского “Штранная иштория”

Встретил жук в одном лесу
Симпатичную осу:
– Ах, какая модница!
Пожвольте пожнакомиться.
– Увазаемый прохозый,
Ну, на что это похозэ?!
Вы не представляете,
Как вы сепелявите, –
И красавица оса улетела в небеса.
– Штранная гражданка...
Наверно, иноштранка.
Жук с досады кренделями
По поляне носится:
– Это ж надо было так
Опроштоволоситься!
Как бы вновь не окажаться
В положении таком?
Нужно шрочно жаниматься
Иноштранным яжиком!

Стихотворение Игоря Шевчука “В зоосаде”

Под скамейкой две собаки – голодают.
На скамейке две старухи восседают.
Пирожок грызёт старушка – с мясом-луком,
У второй в руках хлопушка – малым внукам.
Вот бы, – думают собаки, – пир-рожочка!”
Обсудили план атаки: – Брать и точка!
Две собаки разбежались – хвать зубами...
О дальнейшем догадались вы и сами:
Первая и в самом деле объедалась,
А вторая – две недели заикалась!

– Мы прослушали юмористические или сатирические стихи? Обоснуйте свой ответ.

– Что такое юмореска? (небольшое шуточное произведение)

А. С. Пушкин. “Юмореска”.

В. Фирсов. Юмореска “Кайф”.

– Пацаны, когда меня училка на уроке вызывает, я тащусь…

– От чего тащишься?

– От парты до доски тащусь, тащусь, тащусь … а потом обратно – от доски до парты тащусь, тащусь, тащусь…

– А бывают сатирические стихи? Как они называются? (Эпиграмма – небольшое стихотворение, высмеивающее кого-либо)

А.С. Пушкин. Эпиграммы.

– Что такое пародия? (высмеивание в стиле какого-либо автора)

Козьма Прутков. “Пастух, молоко и Читатель”

Борис Заходер. “Литературные тропы”

– Сейчас мы с вами откроем “тайну смеющихся слов” писателя М. Зощенко. М.Горький сказал ему однажды: “Отличный язык выработали Вы, Михаил Михайлович, и замечательно владеете им. Юмор у Вас очень свой”.

Это действительно так. Зощенко был наделён абсолютным слухом и блестящей памятью. Он сумел проникнуть в тайну языка простых людей и заговорить на их повседневном, понятном им языке. Автор заговорил на неизвестном литературе русском языке, живом, не придуманном, пусть неправильном по литературным меркам, но всё-таки – тоже! – русском языке. Не сумей он заговорить на этом языке масс, не знали бы мы сегодня такого писателя, про которого читатели говорили: “грамотно пишет, не умничает”, “все чисто русские”, “натуральные, понятные слова у него”.

Послушаем Зощенко?

Подготовленные учащиеся исполняют рассказы “Любитель”, “Гипноз” М. Зощенко.

3.”Хемс, да и только!”

– Кто догадается, как перевести это непонятное слово?

Новое время – новый язык, совсем не похожий на язык Зощенко, он гораздо непонятнее и “круче”. Давайте послушаем современную интерпретацию текста 2-й главы романа А. С. Пушкина “Дубровский” писателя В. Трухина, перевод на язык молодёжного сленга

Подвалив в таун, Андрей Гаврилович завис у своего дружка – балабуза, найтанулся у него и по утряне бросил кости в ментуру. Там всё было сугубо фиолетово. Потом подрулил Кирилла Петрович. Все шестёрки сразу вскинулись и засунули ручки за локаторы. Бугры стусовались с ним по лавру, как крутейшему авторитету, отсвинарили кресло, короче абзац. А Андрей Гаврилович стрёмненько примостился у стенки. Потом настал офигенный кочум, и секретарь расчехлил свой лапшемёт и погнал понтяру, что и бунгало и всё имение надо отстегнуть быку Троекурову.

Секретарь заткнулся и на цирлах подвалил к Троекурову, дал ему подмахнуть ксиву, и Троекуров с оттяжечкой подмахнул. Пора вдогонку и Дубровскоиу подмахнуть, а он кочумает.

Вдруг он поднял дундель, зенки вылупил, заготовкой топнул и так замарцефанил секрктаря, что он натурально пласт сделал, сгрёб чернильницу и задвинул ею в заседателя. Все, натурально перестремались. А он обложил всех многопартийным, на Троекурова наехал, короче, всех облажал. Понабежали кидалы, загасили Дубровского, упаковали и кинули в сани. Троекуров со своими шестёрками тоже вырулил из конторы. То, что у Дубровского враз съехала крыша, напрягло его по полной программе и обломило весь кайф.

4. А теперь “пробежка” по литературе смешной и интересной.

1. Как называется вид драмы, в котором изображаемые жизненные обстоятельства и характеры вызывают смех?
2. Из какого произведения эти цитаты:

• “Ведь на то живём, чтобы срывать цветы удовольствия”.
• “Унтер-офицерская вдова сама себя высекла”.
• “Суп в кастрюльке прямо на пароходе из Парижа приехал”.
• “С Пушкиным на дружеской ноге”?

1. Какие смешные моменты комедии “Ревизор” вам запомнились?
2. “Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрёл следующий оригинальный способ приготовления ухи: взять живого налима, предварительно его высечь; когда же от огорчения печень его увеличится...” Откуда эти строки?
3. Какую газету редактировал герой Марка Твена?
4. В какой книге была нарисована рожица с длинным носом и рожками, а ниже – подписи: “Ты картина, я портрет, ты скотина, а я нет. Я – морда твоя.” “ Кто писал не знаю, а я дурак читаю”. “Хоть ты и седьмой, а дурак”?
5. Почему дьячок Вонмигласов кричал: “Паршивый чёрт... Насажали вас здесь иродов на нашу погибель”?
6. Чем отличаются рассказы А. П. Чехова от произведений М. Е. Салтыкова-Щедрина?

Только настоящие юмористические и сатирические произведения живут долго, радуют читателей и часто воспринимаются так, как если бы были написаны о современных ситуациях, то есть заставляют улыбаться многие поколения читателей, хотя опубликованы были в давно прошедшие времена.

До сих пор интересны истории, рассказанные Фонвизиным, Гоголем, Салтыковым-Щедриным, Чеховым, Зощенко, Аверченко, Ильфом и Петровым и другими писателями, чьи имена связаны с оздоровлением нации.

Чарльз Диккенс и его литератруные персонажи

Смех в произведениях Диккенса выражает не только позицию автора по отношению к его героям (что вещь вполне обычная), но и его понимание личностной позиции человека в мире. Юмор присутствует в романах Диккенса как выражение реакции автора на происходящее. Ничего не подозревающие герои непрестанно оказываются объектами смеха. Описывая маленькую, трогательную жизнь своих персонажей, автор, с одной стороны, закрепляет их в ней, а с другой, - выводит в какую-то иную реальность. Нам открывается нечто большее, чем времяпровождение и чувства тех или иных героев. Рассмотрим, например, небольшой фрагмент из «Очерков Боза»: «Здесь же старики любили пускаться в длиннейшие рассказы о том, какой была Темза в минувшие времена, когда оружейный завод еще не был построен, а о мосте Вотерлоо никто не помышлял; окончив же рассказ, многозначительно качали головами в назидание толпившемуся вокруг них молодому поколению угольщиков, и выражали сомнение, добром ли все это кончится; после чего портной, вынув трубку изо рта, замечал, что хорошо, если добром, да только едва ли, и если что, то тут уж ничего не попишешь, - каковое загадочное суждение, высказанное пророческим тоном, неизменно встречало единодушную поддержку присутствующих» .

Сама по себе эта сцена не несет в себе ничего примечательного. Она освещается и наполняется смыслом через взгляд автора. Подчеркивая абсолютную несодержательность беседы, он указывает нам на то, как хороши эти люди, живущие своей простой незатейливой жизнью. Заурядность этих героев высмеивается, но таким образом, что автор при этом стремится всячески смягчить и возвысить ее. И если смех, как правило, снижает объект, на который направлен, то, обладая этим даром, Диккенс не злоупотребляет им, в результате чего его герои становятся одновременно и беззащитными - под разоблачающим взглядом автора, и защищенными - его приязнью. Но подобный взгляд несет в себе противоречие. Если понимание того, что человек должен быть любим с его слабостями и недостатками, имеет христианские корни, то непрестанное выявление и высмеивание этих изъянов является чем-то совершенно иным по отношению к христианству и чуждым ему. Несовершенство мира, таким образом, перестает восприниматься как временное, а, напротив, узаконивается. И в этом смысле смех таит в себе ощущение безвыходности. Смеющийся сам упорядочивает пространство вокруг себя. Он оценивает и измеряет мир. И, следовательно, центр мира обнаруживается в нем самом, а не вне него. Но так как, фиксируя изъяны, он никак не может повлиять на их исправление, то мир под его взглядом становится недобытийствующим, лишенным гармонии и порядка. Подобную картину дает нам и выбор героев, которые становятся объектами смеха. Ведь если это люди, верящие в упорядоченность мира и ищущие высокого и прекрасного, то нам представляется очевидным, что мироощущение самого автора является чем-то совершенно противоположным. Но если мы скажем, что во взгляде Диккенса на романтические устремления и наивность его героев обнаруживается скептицизм, то будем не вполне правы, так как в его романах мы можем найти немало примеров тому, с каким трепетом и доверием он сам повествует нам о какой-нибудь сентиментальной истории.

Все тяготы и переживания героев находят отклик в его душе. Но хотя несчастья в изобилии присутствуют в произведениях Диккенса, тем не менее, пребывают на определенной дистанции по отношению к той реальности, в которой должен существовать человек его мира. Создается впечатление, что этот мир не вмещает в себя несчастья, не имеет ресурсов для того, чтобы осмыслить его. Таким образом, повествование Диккенса о трагических судьбах некоторых героев может затрагивать нас, вызывать слезы и при этом оставаться совершенно беспочвенным. Давая пищу чувствам, оно не будет содержать в себе тех смыслов, без которых наша жизнь была бы подорвана в своих предельных основаниях. Беды и несчастья, в данном случае, уже не становятся какими-то неразрешенными и мучительными моментами нашей реальности. Мир установлен в некотором порядке, и настоящего повода для беспокойства мы не имеем. И в таком случае, описание жестокости по отношению к положительным героям, а также жертвенности и благородства последних, нужно для того, чтобы выявилась наша чувствительность. Приобщаясь к такого рода реальности, Диккенс дает себе отчет в ее неосновательности и некоторой мнимости. Что делает вполне понятным постепенный переход Диккенса к ее высмеиванию.

«Говорить ли о жалобах и стенаниях, раздавшихся после того, как мисс Уордль увидела, что покинута неверным Джинглем? Извлекать ли на свет мастерское изображение этой душу раздирающей сцены, сделанное мистером Пиквиком? Перед нами - его записная книжка, которая орошена слезами, вызванными человеколюбием и сочувствием; одно слово - и она в руках наборщика. Но нет! Вооружимся стойкостью! Не будем терзать сердце читателя изображением таких страданий!». Во всех этих торжественных выражениях сквозит ирония. Сама «незамужняя тетушка», достигшая уже пятидесяти лет и тщетно пытающаяся выйти замуж, является персонажем карикатурным и вряд ли может вызвать у нас сердечные терзания, как того опасается автор. Но все же открытое ее высмеивание оказывается невозможным. Демонстрируя нам несовершенство своих героев, Диккенс всегда при этом обнаруживает свою к ним близость и желание сразу же их оправдать. Он как будто не может отказать себе в удовольствии как-то пошутить над ними, но при этом не перестает поглаживать их по голове.

Но, несмотря на изобилие любви и тепла, которые изливает Диккенс на своих героев, его отношение к ним содержит не только христианские мотивы. При всем своем внимании к их судьбам, он всегда пребывает в состоянии глубокого душевного покоя, для поддержания которого, возможно, и служит юмор. Смех не требует от человека никаких сверхъестественных усилий. Смеющийся не выходит из себя к другому, а, напротив, закрепляется в чем-то своем. Ведь если бы та неясность, которая прослеживается в мировоззрении героя, касалась каким-то образом и вопросов, неразрешенных для самого автора, то повествование об этом персонаже не могло бы быть совершенно спокойным и бесстрастным. Такова, например, русская литература. Обратившись к творчеству Достоевского, мы увидим, что проблемы, волнующие его героев, являются непосредственным выражением того, что пытается разъяснить для себя сам автор. Он не отстраняется от отчаяния, которое испытывают его персонажи. В этом проявляется его доверие тому, что центр, упорядочивающий мир, находится вне него. Именно это позволяет ему спускаться в бездну отчаяния, не опасаясь за последствия. Возможность обретения полноты знания не является, в данном случае, какой-то далекой и сладкой мечтой, как встречаем мы это у Диккенса, вследствие чего отсутствует и необходимость искусственно закреплять себя в неясном и беспорядочном мире.

Итак, если Достоевский самозабвенно следует по следам своих героев, то Диккенс, предоставляя им совершенную свободу, не пускает никого и в свой собственный мир. Смех каким-то образом позволяет ему не открывать себя перед читателем. Именно благодаря тому, что те трудности, которые встречают на своем пути герои Диккенса, не являются затруднениями самого автора, не обнаруживается и единого центра, к которому они вместе могли бы быть устремлены. Как сам автор, так и его герои чувствуют себя вправе придерживаться тех взглядов, которые по каким-либо причинам выбирают для себя. Таким образом, главным выступает здесь сам факт существования человека, который настолько закреплен онтологически, что не требует каких-то еще дополнительных обоснований. Действительно, люди, живущие обыкновенной человеческой жизнью, говорящие самые банальные вещи, становятся для нас не менее привлекательными, чем были бы те, которые отличились бы умом, благородством и героическими поступками. «Вот тесный кружок обступил двух почтенных особ, которые, потребив за утро изрядное количество горького пива с джином, не сошлись во взглядах на некоторые вопросы частной жизни и как раз сейчас готовятся разрешить свой спор методом рукоприкладства, к большому воодушевлению прочих обитательниц этого и соседних домов, разделившихся на два лагеря по признаку сочувствия той или другой стороне.

Всыпь ей, Сара, всыпь ей как следует! - восклицает в виде ободрения пожилая леди, у которой, видимо, не хватило времени завершить свой туалет. - Чего ты церемонишься? Если бы это мой муж вздумал угощать ее у меня за спиной, я бы ей, мерзавке, глаза выцарапала!».

Эти герои не могут вызывать к себе презрения, хоть и распущены сверх всякой меры, так как само пространство человеческого во всех своих проявлениях в мире Диккенса фундаментально и заслуживает всяческого уважения. Именно оно является тем основанием, в котором происходит встреча автора и его героев, а также последних друг с другом. В том случае, когда становятся невозможными вера в существование подлинной святости, апофатическое знание о Боге и человеке, мир как бы уплотняется и сосредоточивается сам в себе. В результате того, что основа всего обнаруживается в мире человеческого со всеми его несовершенствами и пороками, выявляется нечто общее и незыблемое для всех. Но то, что представилось нам здесь как единое, на самом деле становится условием для существования частного. Ведь если человеческое ценно само по себе, то любой обладатель этой природы оказывается укорененным в чем-то подлинном. И таким образом автор, повествующий о людях, сталкивается в них с той же самодостаточностью, которой обладает сам. Они уже не могут быть беспомощными и требовать непрестанного к себе участия.

Если же центр находится в человеке, то он, в каком-то смысле, божественен, а следовательно, в нем не может обнаружиться хаоса - чего-то неожиданного, непонятного. Все то, что находит Диккенс в своих героях, уже знакомо ему и нам, и именно это вызывает смех. Человеческое как бы наслаждается собой. Будучи обращенным к самому себе, оно не оскудевает. Смеющийся всегда возвышается над объектами смеха, но все же не отстоит далеко от них. Отталкивая их от себя, он в каком-то смысле и нуждается в них. Но в этом проявляется его стремление не к другому, а к самому себе. Когда смысл чьих-либо слов и поступков становится прозрачным для наблюдателя, то этим открываются таланты последнего. Он всего лишь узнает себя, но отнюдь не получает что-то новое от человека.

Обратимся к творчеству писательницы, о которой мы уже упоминали в первой главе, а именно к роману Джейн Остен «Гордость и предубеждение». Ее героев отличает то же спокойное и ровное веселье, которое нам уже знакомо по романам Диккенса: «Ожидания мистера Беннета целиком подтвердились. Глупость кузена вполне оправдала его надежды. И, слушая гостя с серьезным выражением лица, он от души развлекался. При этом, если не считать редких случаев, когда он бросал взгляд на Элизабет, он вовсе не нуждался в партнере, с которым мог бы разделить удовольствие.

Ко времени вечернего чаепития принятая им доза оказалась, однако, уже настолько значительной, что мистер Беннет был рад спровадить своего кузена в гостиную, попросив его почитать что-нибудь дамам».

Смеющийся исчерпывает для себя, в отношении которых он проявляет свою иронию. Он не может бесконечно смотреть на каждого из них. И, при этом, он как будто действительно становится единственным, но происходит это таким образом, что он предоставляет каждому возможность быть таковым. Оставляя при себе свои догадки в отношении другого человека, в реальности он не вмешивается в его жизнь. Это невозможно именно в силу того, что мир, замкнутый на человеческое, как говорилось уже выше, не должен содержать произвола, т.к. несет в себе признаки божественного. А в случае намеренного вмешательства в жизнь другого произвол возникает, потому что нельзя рассчитать свои силы и способности таким образом, чтобы знать наверняка, что все твои действия пойдут человеку во благо. Это возможно лишь в том случае, если мир из человеческого разомкнут в божественное. И ответственность, которую берет на себя тогда помогающий другому, соотнесена с миром, полным гармонии. Ощущение последнего недоступно тому, кто узаконивает человеческую природу в ее непреображенном состоянии. Если мир, в котором люди участвуют в жизни друг друга, не ограничивается человеческим, снимается необходимость той дистанции, которую мы видим между ними в романах Диккенса. Если она и присутствует в их отношениях, то не закреплена онтологически.

Но, возвращаясь к Диккенсу, мы можем сказать, что смех в его романах несет в себе онтологию. Он помогает автору выстроить мир таким образом, что в нем для человека становятся одновременно важными и отстраненность другого и его присутствие. Независимость от окружающих поддерживается непрерывными контактами с ними. Одиночество в рамках этой реальности оказывается невозможным. Отталкивая от себя все то, что, казалось бы, не должно существовать, человек мира Диккенса одновременно закрепляет это. Выявляя, как уже говорилось, свои способности посредством соприкосновения с миром, он начинает ощущать в последнем внутреннюю необходимость, которая, однако же, не продиктована одним только желанием соединиться с собой. Это позволяет ему заглянуть в мир другого, не переставая чувствовать собственную устойчивость. Но даже такая степень открытости позволяет нам увидеть в диккенсовской реальности какой-то простор. Люди самых различных судеб и характеров окрашивают неповторимыми оттенками этот мир, который, тем не менее, замыкаясь в душе автора, продолжает напитываться чувством невозможности окончательно преодолеть его разрозненность. Попытка разрешить последнее обращением к Богу наталкивается на постоянное ощущение неготовности к этому шагу, которое подкрепляется тем, что человеческое само в себе создает опору. И говоря о юморе как об одной из составляющих этой опоры, мы можем обратиться к немецкому писателю ХХ века - Герману Гессе. В его романе «Степной волк» неоднократно звучит тема смеха, который напрямую соотносится с бессмертием. Возьмем, к примеру, отрывок из стихотворения, сочиненного главным героем романа в момент какого-то особого озарения. «Ну, а мы в эфире обитаем,/ Мы во льду астральной вышины/ Юности и старости не знаем,/ Возраста и пола лишены./ Мы на ваши страхи, дрязги, толки,/ На земное ваше копошенье/ Как на звезд глядим коловращенье,/ Дни у нас неизмеримо долги./ Только тихо головой качая/ Да светил дороги озирая,/ Стужею космической зимы/ В поднебесье дышим бесконечно./ Холодом сплошным объяты мы,/ Холоден и звонок смех наш вечный».

Смех в данном случае, являясь средоточением всего, удерживает и отталкивает от себя все вещи одновременно. Та вечность, которую преподносит нам Герман Гессе, не содержит в себе ничего из того, что мы встречаем в мире. Она непрерывно отрицает все, чем наполнена наша жизнь. Но само отстранение не может возникнуть в отрыве от предмета, к которому относится, в результате чего, каким-то образом, оно замыкается на этом предмете. Все вещи схватываются в том своем состоянии, в котором находятся в конкретный момент, лишаясь возможности дальнейшего развития. Но сама эта фиксация несет в себе чувство торжества и полноты.

Важным в подобных ощущениях является для нас то, что возникновение их возможно лишь в результате выхода человека из себя. Действительно, ожидание и достижение полноты подразумевает существование разрозненных единиц, которые могла бы она включить в себя. Торжество также характеризуется преодолением какого-то препятствия, и, следовательно, обязательно должно содержать в себе субъективную и объективную реальности. Таким образом, мы видим, что та точка, которая выступает в данном случае как предел, имеет свои истоки в личностном, человеческом. Посредством усилия воли человеческое узнает человеческое, но так как здесь отсутствует обращение к откровению, то сама эта вспышка несет в себе ограниченность. Событие развивается горизонтально. Человек узнает нечто о себе и другом, но это знание такого рода, что, несмотря на то, что освещается нечто действительно существующее в данный момент, остается закрытым то направление, в котором возможно его изменение. И если подобное движение из себя к другому с неизбежным возвращением к себе мы можем приписать как немецкой, так и английской культуре, то здесь же мы должны будем и развести их. Самое первое, что бросается в глаза, это отсутствие в мироощущении англичанина того холода, которым пронизаны творения немецких авторов. Это можно объяснить тем, что выход немца из себя оказывается более волевым и бескомпромиссным, нежели тот, который совершает англичанин. Любовь последнего к уюту и покою не позволяет ему всем своим существом сосредоточиться на объекте. Хотя представители обеих культур через смех, как своеобразное соотношение субъекта и объекта, проносят онтологию, англичанин, тем не менее, не доводит этот ход до смыслового конца. Путь его, затрагивая предельные основания, всегда упирается во что-то сугубо человеческое, не имеющее в себе глубины. Он неизбежно обнаруживает в себе какую-то слабость, которая предотвращает дальнейшие поиски. Он ищет опоры в том, что было уже создано до его вмешательства.

Чарльз Диккенс и его литературные персонажи

Иллюстрацией тому является обилие банальных изречений в произведениях того же Диккенса, в бессодержательности которых автор, безусловно, дает себе отчет. Усмехаясь над ними, он не ищет чего-то более глубокого и убедительного. И, таким образом, его ирония оказывается на грани предельных смыслов и какого-то простого человеческого удовольствия. Присутствие первого позволяет не стать последнему совершенно пустым и пошлым. Последнее же вносит какое-то тепло в противоположность немецкому холоду. Это объясняется, возможно, тем, что, позволяя себе слабость, англичанин выявляет реальность любви, опираясь тем самым на христианские основания. Уверенность в собственных ресурсах, порождающая иронию, сопрягается здесь со смирением, которое обнаруживает себя в том, что он может довериться тем истинам, которые существуют для него, независимо от уровня его понимания.

Журнал «Начало» №15, 2006 г.

Диккенс Ч. Очерки Боза. Собрание сочинений в 30 томах. М., 1957. Т. 1. С. 120.

Посмертные записки пиквикского клуба. Указ. изд. Т. 2. С. 173.

Там же. Т. 1. Очерки Боза, Мадфогские записки. С. 126.

Остен Д. Гордость и предубеждение. Собрание сочинений в 3-х томах. М., 1988. Т. 1. С. 432–433.

Назад к фольклору

В социальных сетях по отдельности популярны и юмор, и поэзия. Объединившись, два этих явления обнаруживают тягу к анонимности и постфольклору. Авторские весёлые стихи значительно уступают по популярности "пирожкам", "порошкам", "депрессяшкам" и прочим проявлениям коллективного творчества.

Конечно, за каждым

висят на сцене в первом акте

бензопила ведро и ёж

заинтригован станиславский

боится выйти в туалет

скрывается вполне конкретный создатель, но массовой аудитории его имя совершенно неинтересно. Сетевые формы юмористической поэзии уходят корнями в более древние виды рифмованного фольклора - например, частушки и получившие широкое распространение в 70-е годы стихи-садюшки. Жёсткие жанровые рамки (отчасти в духе "твёрдых" литературных форм) не подрезают крылья фантазии, но придают тексту откровенно игровой характер и лишают его какой-либо глубины.

Битва юмора и иронии

И стишки-пирожки с их многочисленными вариациями, и юморески из паблика "Вижу рифмы" - это, бесспорно, весело и интересно, но всё-таки назвать их поэзией можно лишь с натяжкой. По сути дела, они представляют собой всего лишь шутки, где комический эффект усиливается ритмом и рифмой. "Высокая" литература к попыткам посмеяться относится с изрядной долей избирательности и скепсиса. В ряду поэтов-классиков найдётся не так много имён, связанных преимущественно с юмором: Иван Крылов, Саша Чёрный, Николай Олейников, Николай Глазков… Остальные тоже были не чужды сатире, пародии или эпиграммам, но их весёлое наследие уступает более серьёзным произведениям. Осип Мандельштам, по словам Ирины Одоевцевой, вообще задавался вопросом: зачем писать смешные стихи?

Впрочем, многие современные поэмы, таких сомнений не испытывают. Игорь Губерман, два года назад отметивший восьмидесятилетие, задолго до появления "пирожков" и даже "садюшек" создал собственный юмористический жанр - "гарики". В этих остроумных четверостишиях можно встретить и политический протест, и глубокую философию, и двусмысленную фривольность - всё преподносится через призму еврейского юмора - одновременно вызывающего улыбку и тревогу:

Грешил я так во цвете лет,

гулял я так тогда,

что даже если ада нет,

я попаду туда.

Игорь Губерман. Фото: ekburg.tv

Поэт Сергей Сатин, возглавляющий раздел сатиры и юмора в "Литературной газете", в застенках одного жанра не замыкается. Он пишет рубаи, хокку, одностишия, "вредные советы" и многое другое, демонстрируя широкий спектр комического - от мягкой иронии до жёсткой сатиры. Даже обычную частушку он раскрывает с неожиданной стороны, превращая её то в поэтический хоррор ("Шёл по кладбищу прохожий, / На покойника похожий, / А таких, кто непохож, / Ночью здесь и не найдёшь" ), то в главу из "Истории государства Российского" ("Из варяг проехать в греки / Позволяют наши реки. / Край водой обилен наш, / А дороги - это блажь ").

Владимир Вишневский некогда считался звездой юмористической поэзии, но уже сейчас понятно, что значительной части его текстов испытание временем не выдержать. Хотя библиография автора насчитывает не один десяток увесистых томов, большинство его экспромтов и каламбуров проносится по небосклону литературы еле заметными метеорами. Относительную живучесть продемонстрировали лишь знаменитые одностишия вроде "Был отвергаем, но - зато какими!" или "Спасибо мне, что я есть у тебя". Главная проблема (если не проклятие) юмористической поэзии заключается в сиюминутности: то, что сегодня вызывает улыбку, завтра имеет все шансы натолкнуться на непонимание.

А вот Андрею Щербаку-Жукову мимолётность смешного не страшна. Он не опирается на конкретные временные реалии, отдавая предпочтение образам природы и внутренним состояниям. Здесь прослеживается явная перекличка с фольклором - частушками и прибаутками, но она тщательно замаскирована современной лексикой, ехидным остроумием и лёгкими фривольностями. Своеобразия добавляет специфический лирический герой, чьё мироощущение явно моложе паспортного возраста, а комический эффект вызывается неожиданностью, парадоксальностью, необычной игрой слов:

В чём проблема у нас с тобой?

Кто-то нас, как детей, развёл:

Нас учили, что жизнь - это бой,

А она оказалась... гёл!

Андрей Щербак-Жуков. Фото : np-nic.ru

Современные филологи проводят чёткую границу между юмористической и иронической поэзией. Разница кроется в нюансах: первая основана на резкости, гиперболичности, бурлеске, а вторая более склонна к горькой усмешке и смеху сквозь слёзы. Поэмы-юмористы (а к ним относятся практически все вышеуказанные авторы) ориентированы на массовую аудиторию и эстраду. Иронисты же нацелеы на развитие жанровых возможностей лирики. Поэтом, наиболее преуспевшим на этом поприще, считается Игорь Иртеньев. При внешней простоте и развлекательности его стихотворения, наполненные горькой иронией и витиеватой цитатностью, создают особый поэтический космос, где вдумчивого читателя ждёт немало открытий: "Пришли такие времена, / Что мне подсказывает разум: / "Товарищ, верь придёт хана / И всех накроет медным тазом ".

Между басней и пародией

По мнению филологов, жанр литературной пародии сейчас переживает не лучшие времена. Казалось бы, когда страну накрывает поэтический бум, а число стихотворцев насчитывает десятки тысяч человек, пародисту есть, где разгуляться. Всё оказывается гораздо сложнее. Современная поэзия лишена грандиозных величин - авторов, чьи стихи знала бы наизусть максимально широкая аудитория. Без таких имён пародисту приходится несладко: если обращаться к узкому кругу читателей или только цепляться к перлам откровенных графоманов, особого успеха не снискать.

Энтузиастов своего дела непопулярность жанра и прочие трудности не останавливают. На страницах "толстых" журналов часто появляются пародии Евгения Минина - автора с отличной литературной эрудицией, незаурядным чувством юмора и удивительным мастерством подражателя. Вот только многие его работы отдают излишней прямолинейностью и однотипностью. Другой современный пародист Алексей Березин не всегда стремится подстраиваться под первоисточник - некоторые его подражания становятся вполне самостоятельными произведениями, независимыми от оригинала. Всего лишь одна сомнительная строчка "осеверяненное небо" выливается у него в грандиозный "Альберткамюзикл", главной "фишкой" которого становятся неологизмы, образованные от имён известных писателей:

Ларошфукончен бал. В стендальнюю дорогу

За доризонт уйду я тропкою окольной...

Пусть я недоальфонсдоделанный немного,

О прошлом думать мне гюгорько и рембольно.

Напоследок стоит сказать немного и современных баснях. В русской литературе этот жанр намертво сросся с именем Ивана Крылова. Планка, заданная "Вороной и лисицей", "Квартетом" и прочими шедеврами высока, но это не значит, что стоит отказаться от попыток её преодолеть. Неизвестно, останутся ли в истории басни современного поэта и актёра Владислава Маленко, но привнести в жанр новый взгляд и свежие идеи ему однозначно удалось. Закулисные интриги в зверином театре, любовь в мире электроприборов или всплеск национализма в отдельно взятом лесу - каждая идея реализована с неординарным сюжетом, живыми характерами и неизбитой моралью. Отдавая дань традиции (всё тому же Крылову), Маленко заставляет жанр басни двигаться вперёд к актуальным темам, современной лексике и заразительному смеху. Смеху, который доставляет удовольствие и вместе с тем незаметно меняет нас в лучшую сторону.

Владислав Маленко. Фото: fadm.gov.ru

Учебник для 5 класса

Литература

О смешном в литературном произведении. Юмор

Давайте поговорим о смешном в произведении, о роли, которую играет смех...

Но разве смех может «играть роль»? Ведь смех - это просто когда смешно!

Верно. Однако смех смеху рознь, и писателю вовсе не безразлично, каким смехом будет смеяться читатель. Создавая рассказ, он заранее обдумал, на кого и почему направит весёлые стрелы смеха.

А эти стрелы разят метко и могут по желанию автора либо задеть легонько, либо уколоть посильнее, а то и пригвоздить к позорному столбу того, кто это заслужил. Весёлые стрелы смеха могут на лету сбить пышные одежды, в которые вырядилось ничтожное, чванливое существо, и показать, каково оно есть на самом деле.

Вот ты читаешь и совсем забыл об авторе, увлечённый событиями. А он тут, с тобой. Это он заставляет тебя смеяться именно на этой, а не на другой странице, и вместе со смехом он дарит тебе мысль и чувство, сквозь шутку помогает что-то зорче разглядеть, понять и самостоятельно критически оценить...

Смех бывает весёлый, добрый - сцены, эпизоды произведения, вызывающие его, мы называем юмористическими. А бывает смех злой, гневный - его вызывают произведения сатирические; они зовут людей к протесту, пробуждают презрение к нарисованному персонажу, явлению, заставляют людей действовать.